А вот еще одна история об эволюции песни, которая уже не так забавна. Скорее даже напротив — она грустна и, на первый взгляд, вообще кажется удивительной. Явление, ставшее причиной этого, довольно известно и часто встречается в музыкальной жизни. Я говорю об уже знакомой читателям теме «превращений», когда постепенная трансформация музыкального произведения, происходившая в ходе роста числа его интерпретаций, полностью меняла не только форму, но и смысл этого произведения. При этом наиболее впечатляющей является разница между двумя крайними звеньями этой эволюционной цепи, особенно при условии, что ее промежуточные звенья находятся вне поля зрения.
Взять, например, историю одного из самых красивых российских вальсов «На сопках Маньчжурии». Вообще, весьма часто случалось, что на мелодии красивых вальсов писались слова. Как правило, в дискографиях они значились как «народные». Вспомним, например, «Амурские волны» в исполнении ансамбля песни и пляски ВМФ, «Дунайские волны» Утесова и так далее. Как правило замечаешь, что там менее удачные тексты как бы натягивались на музыку, для которой они писались. Объяснением этому может служить разбор этимологии музыкальных тем советских вальсов — как правило в их основе лежали более старые мелодии, исходные тексты которых явным образом наследовали родовые признаки дореволюционного мещанского романса — неизменную вычурность, эстетскую надрывность, идеализированность тематики. Эти тексты, в последующем, либо изменялись так что бы, они не противоречили канонам советского песенного жанра, либо просто не исполнялись, как несоответствующие духу времени. Для советской песни это «явление переноса» сопоставимо по значению с «явлением переноса» из допушкинского периода в русской поэзии — именно усилиями советских авторов песня перестала быть привилегией того или иного сословия и стала песней массовой, бытовой, понятной и доступной всем и каждому.
А что же касается вальса «На сопках Маньчжурии», то наверняка, каждый из читающих эти строчки сходу может вспомнить для себя пару-другую запомнившихся с детства текстов, особенно из тех, которые было принято негромко исполнять после отбоя в пионерских лагерях, да и то лишь строго при условии отсутствия старших (хотя в последнее время таких куплетов уже не гнушаются и юмористы на эстраде). Мало кто знает, да скажем прямо — никто практически не знает, какими были настоящие слова этого вальса, под который танцевали наши дедушки и бабушки, какую смысловую нагрузку они первоначально несли. Началом для этого изыскания послужило когда-то письмо Александра Мельникова. «Эта песня была написана после русско-японской войны — войны бездарно проигранной. Она посвящена русским солдатам, погибшим, по сути, зря (как тогда говорили, война началась «из-за дров», т.е. концессий на добычу леса). Поэтому и содержание текстов соответствующее» — написал он. К письму прилагались и сами тексты — один дореволюционный, другой уже советский.
Как несложно понять, в исполнении Ивана Козловского прозвучал первый вариант, хотя и с немного иными словами. Например «кровавая тризна» — это все таки слишком круто, даже если принять во внимание состояние исторического момента (а про «кровожадность» русского народа мы наслушались уже вдоволь!). Кроме того, политика и подлинное искусство несовместимы.
В 1945 году поэтом-фронтовиком Павлом Шубиным был написан еще один стихотворный тест на музыку Ильи Шатрова. Идею текста навеяли бои Красной армии с войсками милитаристской Японии. Этот текст можно считать наименее известным, тем более удивительно что запись вальса сохранилась в грамзаписи. В 2007 году эта, ранее неизвестная исследователям запись, была сделана Константином Вершининым с пластинки Артели «Пластмасс» под номером 1891. Запись песни в исполнении П.Т.Киричека датируется 1958 годом.
